Крестины мёртвых младенцев
или Гдовский Расёмон

Андрей Новожилов 13.08.2013

Опыт литературного расследования по делу СПб Духовной Консистории
«Об избиении священником Доложского погоста дворянки Чернышецкой, 1792–1793»
(ЦГИА Ф.19 оп.1 д.15439).

Выписки из самого документа и сканы некоторых страниц выложены здесь.

Время действия: 13 мая 1792 года.

Место действия: деревня Стрежино Доложского прихода Гдовского уезда СПб Епархии.

Действующие лица:

  • Марина Прокофьевна Чернышецкая, 70 лет – гусарская вдова-однодворка и обедневшая дворянка, живущая близ Доложского погоста. В 1784 г. она была восприемницей на крестинах Василия – сына дьячка погоста, Стефана Тимофеева.
  • священно- и церковно-служители церкви Успения Богоматери Доложского погоста:
  • Иван Корнеев, он же Корнильев, он же Корныльев – крестьянин деревни Руска, что в двух верстах от Стрежино.
  • Екатерина Иванова – крестьянка деревни Стрежино.
  • лошадь, принадлежащая Петру Григорьеву – свекру Екатерины Ивановой.

Реквизит:

Дароносица (в деле называемая дарохранительницей и, даже, телохранительницей)
переносной ковчег (металлическая коробка) для ношения Святых Даров (Тело и Кровь Христовы). Используется для осуществления таинства причастия вне храма. Влагается в особую матерчатую сумку, надеваемою священником на шею, так что носится на груди. Размеры последние 150 лет довольно компактные, но в 17 веке встречались весьма объемные и увесистые (до пары килограмм) экземпляры.
Палий
верхняя одежда священников – длинная, без рукавов, накидка с застежкой только на вороте, спускающаяся до земли и покрывающая собой подрясник и рясу.
Драница
материал для кровель деревенских строений, имеющий вид очень длинных колотых сосновых дощечек, обычно длиной до сажени (2 м) и шириной до четырех вершков (16 см). Попросту – доска.
Прут обыкновенный, древесный.
Самогон в немерянных количествах.

Для облегчения понимания старорусских текстов, я пересказываю их современным языком, но стараюсь максимально приблизиться к оригиналу.

  • Эта версия изложена в «Покорнейшем прошении» Марины Прокофьевны на имя Митрополита Новогородского и Санктпетербургского Высокопреосвященнейшего Гавриила от 3 июня 1792 г.

    Записано, за неумением ее грамоте, писцом, а засвидетельствовано собственноручной подписью премьер-майора Ивана Неелова. Собственно, с этого прошения, попавшего на стол митрополита 10 августа, и начинается все дело.

    Вот скан оригинального документа (начальные строки):

    prosh_1

    Речь старушки в моем пересказе получилась гладкой и связной. В реальном документе она более сумбурна и местами просто представляет собой поток сознания, тем более, что в те времена писали вовсе без знаков препинания. Писец явно не поспевал литературно обрабатывать эмоциональные и сбивчивые инвективы неграмотной дворянки.

    Итак.

    13 мая сего 1792 года была я по своей надобности в деревне Стрежино. В то же время там по должности случился и священник Василий Дмитриев. Ехал он на лошади и был в пьяном образе с тела хранительницей на груди. При выезде из деревни он нагнал меня и начал сквернить матерными «нипристойными» словами. Затем, не удовольствуясь тем, бил меня, отбив чувства памяти и повалив простоволосую на землю. Разбил мне нос, зубы и просек губу столь немилосердно, что я теперь только с великою нуждой пищу употребляю, а уж зубами действовать и вовсе не могу (один зуб он мне тут же на месте выбил). А уж сколько крови из меня при сем биении вытекло… Но на счастье, услышав мой крик, бывшие со священником оной же церкви диакон Иван Лукин и дьячок Аммос Васильев прибежали, отняли меня от Василия Дмитриева и увели беспамятную в деревню. Кроме крестьян той деревни свидетельствуюсь сими церковниками, кое свидетельство и прилагаю. Ибо в таких несчастных случаях, у меня, уже давно вдовы в семьдесят лет, не имеющей по судьбе своих крестьян, нет других способов, чтобы обратиться в иные присутственные места, зная, что мои сирые прошения могут остаться без последствий.

    Хотя повсюду установлены монаршие законы, но не везде присутствует правда! В справедливости этого я убедилась после такового же несчастного случая: вот уже несколько лет минуло, как сей же священник, находясь в таком же пьяном образе, так же меня довольно чувствительно обидел. Тогда обратилась я письменно к Благочинному Ивану Игнатьеву* из села Песье за справедливостью, но тот за свойством с Василием Дмитриевым и по слабостям своим никакого действия к моему удовольствию не учинил.

    В рассуждении вышепрописанных неимущественных обстоятельств и несносной яко дворянки обиды, решилась я прибегнуть к Вашей Высокопреосвященнейшей особе, где обитает истинное правосудие, дабы вдову сирую в таких летах не оставили отцовским покровительством.

    Я по своей самобеднейшей жизни не имею сильных заступников, кроме всевысочайшей Божией власти и людей, кои храня человеколюбие и правду, как Ваше Владычное лицо, преисполнены благоразумия и доброты. Оградите меня от сказанного священника своим законным решением, дабы я по природной его злобе впредь не понесла таковой же или вящей обиды.

    * Действительно, этот Игнатьев, как раз и призванный по своей должности Благочинного надзирать за дисциплиной в церковной среде вверенного ему округа, отличался «слабостями» и был собутыльником многих попов в уезде. Могу утверждать это с определенностью, так как своими глазами видел метрические книги и исповедные росписи, подписанные Игнатьевым и составленные при его участии так неряшливо и с такими фактологическими ошибками, что только самогоном это и можно объяснить. Что же касается свойства (родства через женитьбу) с Василием Дмитриевым – в этом Иван Игнатьев замечен не был, а вот за пьянство и избиение пономаря Емельяна Иванова – будущего свойственника Василия – был оштрафован в 1795 году. С другой стороны, может быть, Чернышецкая что-то знала, и стоит поискать родственность Ивана Игнатьева и Василия Дмитриева.

  • 10 августа 1792 г. Митрополит Гавриил наложил резолюцию, по которой священник Василий Дмитриев вплоть до решения дела отрешается от церкви и немедленно по получения соответствующего ордера истребуется для исследования в Петербург. Попадает он туда только 5 октября и дает «подписку о невыезде» с обязательством повседневно являться в Консисторию к имеющему до него делу. И уже на следующий день состоялся допрос Василия, в ходе которого священник ушел в глухую несознанку, отрицая последовательно все пункты обвинения Чернышецкой:

    13 мая я, священник Дмитриев, случился быть по своей должности в деревне Стрежине, где и оная вдова Прокофьева подлинно была. В пьяном виде я не был, дарохранительницу на себе имел и на лошади ехал. При выезде из деревни, ее, Прокофьеву, я, нагнавши, матерными словами не сквернословил и, не удовольствуясь тем, повалив на землю, простоволосую не бил, чувств памяти не отбивал, носа, зуб и губ не просекал. И при том биении из нее крови нисколько не вытекло. [Каком «том», если не бил? Но оставим это на логической совести записывающего допрос секретаря.] Услышав ее крык [sic], бывшие со мной диакон Иван Лукин и дьячек Аммос Васильев ее, Прокофьеву, от меня не отнимали и без памяти в ту деревню не приводили, посему диакона и дьячка приложенное к прошению свидетельство несправедливо.

    Это был только формальный ответ на все пункты обвинения. Далее идет, собственно, версия Василия Дмитриева.

    Ибо все происшествие случилось таким образом:
    Когда я ехал из деревни Стрежино в деревню Руска по зову крестьянина Ивана Корнеева для окрещения младенца, то на выезде из деревни означенная вдова Прокофьева, встретившись со мной, и будучи чрезмерно пьяна, незнамо почему, спрашивала у меня сумку, в которую обыкновенно кладутся требник, епатрахиль и поручи. А потом начала поносить меня непотребными словами, называя прелюбодеем. А потом, неизвестно за что, имеющейся у нее в руках драницей ударила меня. За что я, неутерпя, слегка оттолкнул ее от себя и тем вреда ей никакого не причинил. Более ничего не происходило, а дьякона же и дьячка при том не было, следовательно, и свидетельствовать они не могут. Были же при том случае означенный крестьянин Корныльев и деревни Стрежина крестьянина Федора Петрова жена Аксинья (как ее по отчеству зовут, не знаю). На их свидетельства я и шлюсь. [Василий не только отчество не знает, но и само имя крестьянкин Екатерины Ивановой не помнит. Да и с Корнеевым-Корныльевым путается. Впрочем, отчество этого крестьянина всюду пишется по-разному.]

    Прокофьеву же я более никогда и ничем не обижал, и о чем именно она письменно просила Благочинного Ивана Игнатьева, я не знаю.

    В сем допросе я показал сущую по священству правду.
    К сему допросу священник Василий Дмитриев руку приложил.

  • 25 мая 1792 года [через двенадцать дней после происшествия!] мы, Доложского погоста церкви Успения Богоматери диакон Иван Лукин и дьячок Амос Васильев, даем сие свидетельство по нашей сущей совести дворянке Марине Прокофьевой дочери жены Чернышецкой.

    Будучи по должности в деревне Стрежине священник Василий Дмитриев в пьяном образе имел на себе дароносицу и действительно бил Чернышецкую. Прибежали мы на ее голос. Кричала она: «Не дайте, отец диакон и Амос, меня священнику убить до смерти!» На оный крик прибежав, мы увидели ее лежащую, простоволосую, разбитую в кровь. Нос, губы и зубы разбиты (из коих один тут же выбил). И еще при нас будучи, он несколько раз ее ударил. Мы ее отняли, а крестьянская жена повела ее Чернышецкую без памяти в сказанную деревню. А после мы пошли в другую деревню и более ничего не видали.

    В ходе следственных действий Духовной Консистории и после допроса Василия Дмитриева, в котором он заявил, что дьякона и дьячка при происшествии не было вовсе, в Череменецкое духовное правление (в заказе которого находился Доложский погост) был послан приказ допросить Ивана Лукина и Амоса Васильева с целью выяснить, почему и с каким намерением они дали заочное свидетельство Чернышецкой, если их не было на месте преступления? А, ежели, напротив, окажется, что они являются реальными свидетелями, то велеть им утвердить показания неоспоримым доказательством под присягой.

    В конце ноября 1792 года Лукин и Амос под присягой представили следующую, слегка отличающуюся от прежнего свидетельства, картину:

    Были мы втроем [дьякон, дьячок и священник] в той приходской деревне Стрежине для отправления празднуемому Святителю Николаю Чудотворцу молебствия. Остановились в доме крестьянина той деревни Петра Григорьева. [Ага! Квасили вместе!]

    Тут пришел крестьянин деревни Руска Иван Корнильев и позвал священника для крещения своего младенца. Дмитриев уехал, а мы поостались в доме [квасить дальше]. Через некоторое время услышав шум, мы выскочили на улицу и увидели в конце деревни лежащую на земле Чернышецкую, а над ней стоящего, но не бьющего, оного священника. Увидев нас, она закричала с просьбою об отнятии ее от священника. Подбежав, мы ее отняли. Но она, Чернышецкая, начала бранить Дмитриева, приговаривая: «Этак делают разбойники, а не священники!» За что священник, не стерпев таковых слов, при них, дьяконе и дьячке, имея на себе дароносицу, ударил ту Чернышецкую два раза рукой в голову, у коей подлинно из носа и из губы кровь течение имела. Находилась она, Чернышецкая, простоволосая, а от выбития его, священника, у нее зуб выпал. И пошла та Чернышецкая, по отнятии, сама собою, то есть в памяти, еще с крестьянской женой Екатериной Ивановой в ту же деревню. Пьяною же она, Чернышецкая, не запримечена, а священник точно был пьян [еще бы им не знать – пили-то вместе!]. В этом, действительно, ей Чернышецкой от нас, диакона и дьячка, свидетельство было дано. А от чего сначала у него, священника, таковая драка и шумство произошли, по небытности при том, мы не знаем.

    Заметим, что первоначальное Свидельство похоже больше на донос, или, по крайней мере, на оговор, без всяких попыток спасти честь мундира или их товарища по цеху. Написано явно со слов Чернышецкой, так как используются те же слова и обороты, что и в ее Прошении. Еще некоторые особенности:

    1. Неясно, все же, когда выпал пресловутый выбитый зуб у Чернышецкой: до их появления на месте избиения или после? Да и был ли (в смысле, выпал) зуб вообще?
    2. В свидельстве указано, что после драки дворянка пошла в деревню «без памяти» (явно со слов самой Чернышецкой), а в допросе показано, что она пошла «сама собою, то есть в памяти». (Непонятно, правда, почему это обстоятельство отмечается специально? Видимо, для оценки степени ущерба: отбил или не отбил ей Дмитриев «чувства памяти». Заодно проверяется и правдивость показаний самой Марины Прокофьевой.)
    3. В Свидетельстве сказано, что после происшествия дьякон с дьячком направились в другую деревню. А как же молебствие? Или без священника негодно? Не логичнее было бы продолжить банкет в доме Петра Григорьева? Или поучаствовать в судьбе побитой старушки – возможно, сразу написать свидетельство, а не через 12 дней? Пьяны, видать, были сильно.

  • 13 мая имелся в деревне Стрежино быть священник Димитриев для отправления молебствия, но позван был крестьянином деревни Руска Иваном Корнильевым для крещения у него младенца. Но как та деревня Руска от Стрежино в двух верстах находится, то священник Дмитриев попросил у моего свекра лошадь на проезд до той деревни. Почему лошадь и дана. Для взятия обратно таковой лошади из деревни Руска и шла я при той лошади вместе с крестьянином Корныльевым позади. В конце деревни повстречалась с тем священником Дмитриевым дворянка Чернышецкая. Нетрезвая. Хвать за узду! Сказала священнику: «Ты ездишь мертвых младенцев крестить!» и начала ругать его всякими словами и называть прелюбодеем. Била его, священника, на лошади имевшим у нее в руках прутом раз до десяти. Хватала за дароносицу. На что священник, сказал: «Тебе дела до младенцев нужды нет. Могу я за свои погрешности сам отвечать. За что ругаешь такими немаловажными словами?» Но она, Чернышецкая, паки свое продолжала ругательство, держа за узду лошадь. Почему священник Дмитриев сошел с лошади и ударил ее, Чернышецкую, рукою по голове. Но она, Чернышецкая, начала хватать священника за палию. Тогда он, священник, принужденным нашелся оттолкнуть ее прочь от себя, от чего она упала наземь и по случаю потрафилась о камень, от чего точно разбила нос и губы до крови. И паки вскоча она, Чернышецкая, с земли прилучившейся тогда драницею начала его, священника, бить. Но он, священник, накрывая себя рукою, принужденным же нашелся паки от себя ее оттолкнуть, и после того сел на лошадь и поехал.

    Диакона Ивана Лукина и дьячка Аммоса Васильева при том совсем не было. И ее, Чернышецкую, они не отнимали, яко она, Иванова, при сем сначала и до конца неотлучно была и пошла позади того священника из деревни. Что на очной с диаконом и дьячком ставке и показала.

    Обратим внимание на прямое несоответствие показаний Ивановой и свидетелей Лукина и Васильева: последние заявили, что после инцидента Екатерина сопровождала Чернышецкую в деревню. Понятно, что она должна была сопровождать лошадь, а не побитую старушку, иначе ей самой бы досталось от свекра по самое не балуй. Это расхождение еще сильнее дезавуирует показания церковников.

  • Рассмотрев все обстоятельства дела с учетом дополнительного расследования, проведенного Черемнецким духовным правлением, которое еще раз распросила дворянку Чернышецкую и других участников происшествия, Духовная Консистория выработала официальную версию, на основе которой и принимала свое решение.

    Для начала версия дворянки Чернышецкой немного подкоректировалась – была выяснена причина ссоры:

    Вышеописанного мая 13-го дня дворянка Чернышецкая случилась быть для своей надобности в деревне Стрежине. Идучи деревнею, увидела она крестьянина деревни Руска Ивана Корныльева, стоящим с оным священником Дмитриевым. Спросила она крестьянина, зачем он здесь? На что тот сказал: вторительно де прошу священника для крещения двух младенцев, но не могу дозваться, а один из младенцев уже и помре. Из чего начала она, Чернышецкая, священнику говорить: «Как тебе, отче, не грешно? Тебе б должно по первой просьбе исполнять». Но он, священник, осердясь о сем, начал ее, Чернышецкую, всяческими непотребными словами ругать, на что паки она, Чернышецкая, говорила: «Не стыдно ли сквернословить?» И, указав на дароносицу: «Ведь, сие у тебя имеется.» Тогда священник Дмитриев, соскоча с лошади и дав оному крестьянину лошадь, бил ее, Чернышецкую, немилосердно.

    Далее Чернышецкая придерживается старой своей версии о «немилосердном битии» ее священником Дмитриевым и отнятии ее от него дьяконом и дьячком. Пьяна же она, Чернышецкая, якобы не была и сумки де у него, священника, не спрашивала. Однако признала, что воспользовалась драницей:

    А драницей точно его, священника, ударила, и то, тогда, когда он, священник, ее, Чернышецкую, ударил, а не прежде.

    Был проведен и повторный допрос Василия Дмитриева – так называемое «оправдание», где тот мог ответить по вновь открывшимся обстоятельствам. Но священник твердо держался своей версии происшествия – как и в допросе показано во всем сходно, и на тех же свидетелей шлется. Кроме того, выяснилась заинтересованность дьякона и дьячка в даче ложных показаний – паче как оне старание имеют: диакон к заступлению места его, священника Димитриева, а дьячек Васильев – диаконского.

    Основная же канва событий в офицальной версии опирается на «глас народа», полностью повторяя показания крестьянки Екатерины Ивановой. Свидетельства же дьякона и дьячка, как заинтересованных в очернении Василия Дмитриева лиц, в расчет не принимаются.

  • ВСЕ БЫЛИ ПЬЯНЫ. За исключением лошади и, возможно, крестьянки Ивановой (ну, если только слегка поддавшей).

    В деревне праздник – День Святителя Николая Чудотворца. Намечается молебствие. Поп и два его причетника прибывают из Доложского погоста (в четырех верстах от Стрежино) и останавливаются отдохнуть в избе зажиточного Петра Григорьева. «В праздники или по обету – призывайте священников в дом свой…» Что они там делают вместе с хозяином? Правильно – вкушают. Ястие и питие.

    Тут на сцене появляется крестьянин из Руски Иван Корнеев. Он уже второй раз досаждает священнику зовом покрестить двух родившихся недавно детей. Первый раз он был послан куда подале – не до него сейчас – молебствие на носу. Корнильев тогда возвратился в свою деревню и узнал, что пока он ходил за священником, один из его младенцев помре. Осерчал Иван, хлебнул мутного (он и до этого не просыхал с рождения ребенков) и вновь отправился в Стрежино. На этот раз он был настойчивей, да и новость про умершего младенца возымела – усовестившийся Василий Дмитриев засобирался в путь. Однако после обильного вкушения его разморило и слегка покачивало. На счастье хлебосольный Петр Григорьев предложил ради такого дела свою лошадь, а для догляда и взятия ее обратно (неизвестно, куда пьяный поп после крестин отправится, да и мало ли что) в сопровождающие отрядил жену своего сына Федора – Екатерину Иванову дочь, которую пьяный священник все Аксиньей называл.

    Выпил на посошок отец Василий, навесил на грудь дароносицу, накинул палию – тут и лошадь как раз оседлали. Взгромоздился он на нее и отправился неспешно в путь. Позади Екатерина с Иваном пешочком засеменили. И уж было выдвинулись они таким макаром из деревни, как попалась им навстречу известная всей округе старуха-ветрогонка – опростившаяся дворянка вдова Чернышецкая. Пьяная чрезмерно и с хворостиной в руке. По какой такой надобности она тут случилась – одному Богу известно, но, скорее всего, – была привлечена праздником и грядущим молебствием. Ранее у нее уже бывали стычки с этим молодым попом, известным своим буйным нравом (он и посейчас за рукоприкладство под следствием находился). Увидев врага своего, да с дароносицей (то есть, при исполнении), да еще в сопровождении двух крестьян-оруженосцев, старуха возбудилась и намеренно обратилась не к гордому всаднику, а к холопу Корныльеву: чего, дескать, ты тут делаешь? А тот уж больно зол был – цельный день от деревни к деревни мотался – десять верст накрутил, да еще и ребенок помре – жена дома криком изошла, опять же – отходняк начался. Ну и выложил всю правду-матку. А старухе только того и надобно – хвать лошадь за узду, дабы Василий не смог путь свой продолжать, и ну его честить «немаловажными» словами: тартыга де ты и охальник, ишь – тела хранительницу нацепил, а ездишь мертвых младенцев крестить.

    Последнее больно задело священника – он и так уж себя за то укорял, а тут эта расщеколда со своим увещавательным криком лезет. «Отстань, старушка! Я и без тебя разберусь каких младенцев крестить, каких – отпевать. Изыди, Иродова дщерь!», ну и по матушке дворянку послал.

    Та так просто взбеленилась – давай хлестать попа по боку, благо прут в руке пребывал. Другой же рукой все узду придерживала и на нее опиралась, дабы сподручнее подпрыгивать было. Еще и дароносица в суме на груди у священника крайне раздражительно у нее перед глазами болталась – старуха и ее старалась ухватить да сорвать (тогда совершился бы символический акт десакрализации священнослужителя). Василий поначалу только уворачивался, дароносицу придерживал и узду ту вырвать пытался – уехать чтоб. Но от закусившей удила Марины Прокофьевой было не оторваться. Та все вопила: курощуп да прелюбодей.

    Не выдержал тогда отец Василий, муж матери своих четырех детей, сверзся с лошади, протянул поводья Корнелиусу (тот уж и не рад был, что своим признанием такую кашу заварил), и обошед трезвую кобылью голову, с размаху двинул в ухо той дворянке Марине Прокофьевой дочери вдове гусара Чернышецкого.

    Вдова, однако, оказалась крепкой – на ногах удержалась, только чепец на затылок сполз, и еще более рассвирипела, даром, что «гусарская жена». Вцепилась она в палию священника и давай тащить – чуть не удушила застежкой. Тут уж он буквально из чувства охранения принужден был отнять ее от себя и оттолкнуть подале.

    На этот раз Марина Прокофьева не устояла и пребольно приложилась лицом о придорожный камень. Потрафилась изрядно: из разбитого носа и рассеченной губы кровь пошла, и, вроде, зуб передний зашатался. Но в пылу алкогольном не до того было, наоборот – как будто сил прибавилось: поднимаясь с земли она очень удачно прихватила лежавшую тут же драницу, весьма увесистую – в пол-вершка шириной и почти в ее рост длиной, и с разворота снизу вверх огрела ею попа пониже спины – тот уже посчитал инцидент исчерпанным и забирал поводья у Корнишона. Пока опешивщий Василий разворачивался, старуха успела сделать еще один полуоборот и вторично саданула драницей по плечу его.

    Вид мегеры в ярости был страшен: лик в ссадинах, кровь размазана, глаза на выкате, чепец на тесемках за спиной болтается, во все стороны седые пакли торчат, драница наперевес. Но не убоявшись того, отец Василий, прикрываясь рукой, сблизился со старухой и, схватив в охапку вдову с доскою вместе, паки отшвырнул ее прочь во всю святую мочь. Упав навзничь, Прокофьева сразу подняться не смогла и только заверещала: «Помогите, люди добрые! Церковник-злодей убивает!»

    Но люди добрые – Екатерина и Иван – взирали на все равнодушно: дерутся чуждые им два сословия, ну и пусть их – в первый раз что ль. Иванову заботила только сохранность лошади, а Коринфянина, может, в другое время сия драка и позабавила бы, но сейчас только досада брала: крестины с поминками снова задерживаются, да и как поп в таком состоянии обрядовать будет? А тот, в свою очередь, вовсе и не духарился – дело было для него привычное – с помощью Ивана залез на лошадь, перекрестился, чмокнул смачно и ретировался подобру-поздорову, пока старуха на ноги не встала. За ним, понятное дело, и Екатерина с Корнейчуком потянулись.

    Вдова верещит, собаки лают, козы блеют. На шум и крики из окрестных дворов крестьяне повысыпали – свара знатная! Тут на крыльце дома Григорьева и хмельные дьякон с дьячком появились, но только и узрели, что, зад лошади да могучую спину отца Василия в развевающейся палии. А подошед к месту, по виду побитой старухи и ее бессвязным воплям, смекнули, почему шумство – нрав и обыкновение своего церковного начальника они хорошо знали.

  • Чем же дело закончилось? В смысле, какие последовали решения.

    На основе выработанной официальной версии СПб Духовная Консистория нашла:

    1. Дворянка Чернышецкая в той ссоре была сама зачинщицею.
    2. Священник Дмитриев помянутой дворянке Чернышецкой подлинно причинил отталкиванием от себя оскорбление.

    Всем сестрам по серьгам.

    Принимая во внимание, что по клировой ведомости Успенской церкви Доложского погоста (кстати, подписанной Благочинным Иваном Игнатьевым) священник Василий Дмитриев «в драках многих находился и под следствием состоит», а с другой стороны он человек молодых лет, женат и слушал богословие – того ради Духовная Консистория вынесла на суд митрополита Гавриила свое мнение:

    … не соблаговолено ль будет вышеозначенного священника Дмитриева за причиненное им дворянке Чернышецкой оскорбление, и поелику по формулярной ведомости написан порочным, послать его для исправления жизни в Череменецкий Богословский монастырь на шесть месяцев, и обязать наистрожайшею подпискою, чтобы жизнь свою впредь вел добропорядочно и всяких пороков убегал, драк и ссор никаких не имел по опасением лишения священства.

    27 марта 1793 года митрополит Гавриил наложил резолюцию:

    Быть по сему, только велеть помесячно о состоянии репортовать.

    28 марта священник Василий Дмитриев дал означенную выше подписку и в тот же день со специальным билетом, предписывающим в пути нигде кроме одного ночлега не жить и никому не держать под опасением по законам штрафа, отправился для исправления жизни в Черемнецкий монастырь под начало строителя иеромонаха Авраамия, куда и прибыл более через месяц – 2 мая 1793 г.

    Иеромонах Авраамий аккуратно ежемесячно присылал рапорты, в которых сообщал, что оной священник в послушаниях монастырских добропорядочен, рачителен и трезв. После шести таких отчетов 25 октября 1793 тот же митрополит Гавриил подписал «указ об освобождении», и 10 ноября Василий Дмитриев был отпущен с миром.

    Трудно сказать, повлияло ли «исправление жизни» в монастыре, но через три года в формулярной ведомости Доложского погоста поведение отца Василия никак не отмечается – ни в отрицательном, ни в положительном смысле, а в 1798 году он уже записан как «хорошего состояния». Остепенился, видать.

последнее обновление 26.11.20 05:09